Страшновато это писать, но важная часть русской политики (и уже давно) — это смерть в заточении. Причем — не всегда в пожизненном. И не за людоедские злодейства. А за опасность власти. История, как сказал недавно президент Байден, наблюдает. И многое знает.
Смерть в тюрьме как традиция
Впрочем, история — дама такая. Нынче чуть не любой поворачивает ее как хочет. А архивное дело — хоть и пережило серьезные потери, но много что сохранило. Боярыню Феодосию Морозову и княгиню Авдотью Урусову, уморенных в тюремной яме. Сестру царя Петра Софью, заточенную в монастырь до самыя смерти. Александр Меншиков, умерший в Березове. Княжна Тараканова — в Петропавловской крепости. Впрочем, погибли они еще до «времен очаковских и покоренья Крыма».
Куда больше примеров принес век XIX.
Замучен тяжелой неволей,
Ты славною смертью почил.
В борьбе за народное дело
Ты голову честно сложил.
Это — слова знаменитой песни, сложенной поэтом-народником Григорием Мачтетом в 1876 году в память об умершем в тюрьме студенте-бунтаре Павле Чернышеве. Те годы унесли немало мучеников, мечтавших сокрушить самодержавный авторитаризм. Я — не о убитых и повешенных под звуки «Камаринского». Я — о погибших в острогах, каторгах и ссылках. И осужденных порой не за покушения и фабрикацию бомб. А за найденную у них пару страниц запрещенной книжки и крамольные речи. Как нынче — за пост «В контакте». Помните песню:
— Я не крал, не воровал –
я любил свободу!
Слишком много правды знал
и сказал народу…
Вот-вот. И — путь-дорожка в Сибирь-каторгу по Руси-матушке. Эту песню (ее автора я не нашел) исполнял герой Первой волны нашей эмиграции Юрий Морфесси. А потом — кто только не пел. Даже Ив Монтан и Шарль Азнавур. Правда — в версии Мориса Дрюона — французского литератора и героя сопротивления с российско-еврейскими корнями, создавшего ее вариант Le Galerien — т. е. каторжник-галерник. Она почти утратила социальный акцент, но приглянулась либеральной публике, сочувствующей заключенным.
В России кандальников, бредущих по Владимирке, звали «несчастненькими». Хотя, признаем: порой царская тюрьма была легче советских лагерей. Все равно жизней унесла изрядно.
Вот для начала хотя бы — отчаянный враг власти, создатель «Общества народной расправы» Сергей Нечаев. Умер в Петропавловке. Похоронен где-то возле станции Преображенская Николаевской железной дороги.
Народники: Николай Лисин — умер в тюрьме, Петр Горкун – на каторге в Восточной Сибири, Андрей Карпенко — организатор первых рабочих кружков на юге России — после 3 лет предварилки, этапирован на 10 лет в Сахалин, где и умер.
Петр Валуев — умер в ссылке в Чите. Как и Владислав Красовский, бунтарь, приговоренный к смерти, а затем — к20 годам каторги. Афанасий Зубковский — поле 15 лет каторги умер в ссылке в Томске. Галактион Багатов — тоже в ссылке. Неведомо где.
В тюрьмах гибли пылкие и отважные женщины, желавшие освобождения — Татьяна Лебедева, Софья Лешерн фон Герцфельдт, Наталья Армфельдт, Лила Терентьева, Софья Богомолец и не счесть других.
Землевольцы и народовольцы Алексей Емельянов, Александр Богданович и Дмитрий Гамов от невыносимых условий жизни сошли в заключении с ума и умерли в лазаретах. Григорию Опрыжко за крамолу дали 10 лет. Умер в тюремном лазарете.
Как тут не вспомнить гибель Сергея Магнитского в санчасти «Матросской тишины» за неделю до истечения срока, когда его могли удерживать без решения суда по существу дела. При всей разнице в причинах ареста указанных лиц и Магницкого, суть одна и та же — он гибнет в тюрьме. И юристы считают, что это — следствие отказа предоставить помощь.
Не трагический случай
Сколько сгинуло в тюрьмах в Гражданскую — не счесть. Как и в 1920-1930-х. Либертарный идеолог Алексей Солонович — в тюрьме в Новосибирске. Его соратник Франческо Гецци — в Воркутлаге. Впрочем, как счесть людей всех взглядов, профессий, народностей — начиная с поэтов Осипа Мандельштама и Александра Введенского и заканчивая учеными Иосифом Григорьевым и Николаем Вавиловым, не убитых, а именно уморенных в Большой террор?
Их тысячи! Но важно помнить, что о смерти Вавилова без обиняков сказал академик Владимир Эфроимсон в Политехническом институте в 1985-м после сеанса фильма о коллеге:
Вавилов — не трагический случай… Вавилов — одна из многих десятков миллионов жертв самой подлой, самой бессовестной, самой жестокой системы. <…> Авторы… скромно сказали — «погиб в Саратовской тюрьме»… Он не погиб. Он — сдох! Сдох как собака. Сдох он от пеллагры — это болезнь, вызванная абсолютным, запредельным истощением. <…> Так вот: великий ученый, гений мирового ранга, гордость отечественной науки, академик Николай Иванович Вавилов сдох как собака в саратовской тюрьме… И надо, чтобы все знали и помнили это.
<…>
Страх, сковавший людей — не выдуманный. Это реальный страх реальной опасности. <…> До тех пор, пока страной правит номенклатурная шпана, охраняемая политической полицией… пока на наших глазах в тюрьмы и лагеря бросают людей за то, что они осмелились сказать слово правды… пока не будут названы поименно виновники этого страха, — …над каждым из вас и над вашими детьми висит этот страх.
Ужас и смерть
Известно: умелое сочетание агитации и наказания часто рождает…
Нет. Не понимание.
А послушание.
Те, кто его применяет, понимания не ждут. Им оно ни к чему. Нужна эмоция — ужас. А уж он сплетает более сложные комбинации — отказ от мышления и полное подчинение. Свирепое раболепие. Молчание и одичание. Умение без рассуждения отдать себя во имя и на благо для! Пусть на самом деле и позорно, и во вред.
В этом страхе в СССР жили поколения. В них его внедряли с детства. Примерами. И не только при Сталине, а и в годы, что считают вегетарианскими. Эй, проявишь норов — гляди.
Вот — Василий Стус. Поэт и литературовед. Перевел на украинский Рильке, Киплинга и Гете. Осужден за диссидентство. За закрытыми дверями. Лишен последнего слова. Удален из зала суда. Приговор довели потом: 10 лет принудительных работ и 5 ссылки. Но и в лагере Пермь-36 он писал и переводил. Тогда администрация запретила ему посылать тексты в письмах. И это — не 1938-й. А 1983-й. Летом 1985-го он начал голодовку. Через неделю умер в карцере.
Чуть больше чем через год в Чистопольской тюрьме голодовку объявляет Анатолий Марченко — писатель и правозащитник, осужденный на десять лет. На воле — перестройка. И он требует освободить всех политзаключенных в СССР. С 12 сентября 1986-го его каждый день, кроме воскресенья, насильственно кормят, из-за чего Марченко пишет Генеральному прокурору, обвиняя тюремных медработников в применении пыток. Он держит голодовку 117 дней. Потом постепенно из нее выходит. Но несколько дней чувствует себя плохо. Его везут в больницу. 8 декабря 1986 года он гибнет.
Их смерть — метод запугивания и тех, кто в заключении, и тех, кто снаружи.
Одолевший страх
Как, впрочем, и гибель академиков Вавилова, Григорьева и других ученых. Ну, а ученых, уморенных отнюдь не в сталинских тюрьмах, а в нынешних?
Профессор Балтийского государственного технического университета «Военмех» Евгений Афанасьев, приговоренный к 12 годам и 6 месяцам, в 2015 в 62 года умирает в колонии в Димитровграде. Видный новосибирский физик Дмитрий Колкер гибнет через два дня после того, как его, 54-летнего, в последней стадии рака, доставляют в московское сизо прямо из больницы. По подозрению в измене. И в разглашении государственной тайны.
Как и когда-то Вавилов. Как и множество погибших ученых. И это — в отличие от Богатова, Гамова, Солоновича и Марченко — очевидно — не были сознательные борцы за свои идеи и оппозиционеры системе.
Я не знаком с Алексеем Навальным лично. И не вхожу в число его политических сторонников. Но, думаю, это — не обязательно. Для меня он — человек, знавший и лично ощутивший и на воле, и в тюрьме, все то, что рождает страх. Но одолевший его. Непокоренный.
А это — невероятно много.
